Дэвид Синклер
Париж, 11 округ. 4 января 2023, 22:55.
Пятиэтажный хостел Belleville, в котором я остановился, казался отдельным миром с центром притяжения на первом этаже. Просторное помещение служило баром, игровой зоной и напоминало декорации к ситкому нулевых. Здесь собрались хипстеры, музыканты, художники, фрилансеры и прочие безработные всех национальностей. В шуме настольных игр, хмельных признаний в любви только что познакомившихся людей, и американских туристов, которые сотрясали стены рассказами о выступлениях за колледж, царила настоящая идиллия. Картину дополняло и то, что это одно из немногих мест Парижа, где до сих пор разрешалось курить в помещении, невзирая на риск подпалить квартал из-за пепла, который часто летел на ковер. С каждой выкуренной сигаретой поджигалась новая, с каждым выпитым бокалом пива в сторону бармена отправлялся знак «реасе» и на столе тут же появлялось два новых бокала.
Каждый ощущал себя частью небольшого мира, который расположился на первом этаже. Один из постояльцев стоял у входной двери и, скрестив руки на груди, задумчиво смотрел на проходящих за окном парижан. За стеклом была другая реальность, до которой жителям Belleville не было никакого дела. Справа от входа находилась игровая зона с кикером, за которым четыре британца каждые пятнадцать секунд выкрикивали что-то вроде «you're dirty little bastard». Следом располагался стол для рукоделия, где девушки в традиционных мексиканских нарядах, но с совершенно не мексиканскими лицами, лепили чью-то голову. Напротив них — стойка, где несчастный французский бармен слушал истории трех американцев. Дальше были два длинных стола, где постояльцы играли в карты и настольные игры. Именно эта зона служила табачной вентиляцией первого этажа. Она же наполняла кассу деньгами, благодаря бесчисленным заказам выпивки, половина из которой тут же разливалась, вынуждая измученного бармена менять разговоры об американском футболе на мытье полов. В конце первого этажа находилась самая уютная зона. Прокуренный ковер, диваны в стиле Cental Perk, где устроилась компания немецких туристов, и журнальный столик, над которым склонился итальянец лет двадцати. Китайская лапша, которую он ел, вызывала драконью отрыжку и слезы, но он стоически отказывался уступать в этой борьбе и заказать что-нибудь менее радиоактивное. В самом углу стояло два кресла, между ними лежала гитара. Не зная к какой группе приткнуться, я решил начать с гитары.
Я взял пинту пива, кивнул итальянцу и устроился в кресле. В колонках играли Oasis, чему я был несказанно рад. Из пяти песен, которые я способен сыграть на гитаре, четыре принадлежат именно братьям Галлахерам. Дождавшись беспроигрышного варианта в лице Wonderwall, я взял гитару и привлек внимание немцев, которые сидели на диване. Девушки подпевали, мужчины же, увидев, что я набираю очки в глазах противоположного пола, отводили глаза и что-то бормотали под нос. К счастью, до профессиональных атлетов настольных игр моя игра не доходила, сливаясь с мелодией из колонок. Я не хотел лишнего внимания. Всегда есть вероятность, что кто-то попросит сыграть Country Roads, а делать это я совершенно не хотел. Если американцы за барной стойкой начнут петь, то вечер будет испорчен не только у бармена, а вообще у всех. Иными словами, гитара была поводом заявить о себе, как о части мира Belleville. Концерт на весь вечер в планы не входил. И как раз в тот момент, когда песня подошла к концу, а я собирался класть инструмент на место, раздался крик:
— Ты знаешь, что это моя гитара?
Я не сразу понял, что обращаются ко мне. Но спустя несколько секунд осознал это по двум причинам. Первая — только я держал гитару. Вторая — все пристально смотрели на меня в ожидании ответа. Не только немцы на диване, а весь первый этаж. Казалось, даже головы, которые лепили мексиканские девушки, обернулись в мою сторону. Ситуацию не сглаживало и то, что куда-то делась музыка. Шумное помещение превратилось в сцену из «Хороший, плохой, злой», только вместо испепеляющей пустыни был уютный угол хостела, а я точно не был Клинтом Иствудом.
Я поднял глаза, чтобы оценить масштаб потенциальных проблем. Передо мной стоял худой длинноволосый парень лет тридцати, с неопрятной бородой и пустым взглядом. Белая футболка, которая судя по всему не снималась неделю, узкие потертые джинсы и мокрые от январской парижской слякоти ботинки. Типичный местный житель. Глядя на его покачивания, я сделал вывод, что он немного выпил, а посему ситуация могла пойти по любому сценарию.
Он медленно подошел ближе и повторил вопрос. Парижский хостел все еще хлопал глазами. Понимая, что все ждут ответа, я собрал волю в кулак и уверенно произнес:
— Но ты можешь играть, все в порядке. — неожиданно продолжил незнакомец.
В этот же момент музыка вновь заиграла, обитатели хостела подожгли новую порцию сигарет, а следом погрузились в подсчет карт соперников и взаимные оскорбления. Снова все как в кино. Владелец гитары сел на соседнее кресло и я понял, что неверно оценил его состояние. Вместо немного выпившего, он оказался прилично перебравшим. Глаза смотрели куда-то в пол, но было понятно, что пьяный мессия обращался не к прокуренному ковру или вселенной, а ко мне:
— Да так, могу зажать пару аккордов. — сказал я со смущенной улыбкой.
Вид его не намекал на продолжение диалога. Я захотел уйти куда-нибудь в район моей комнаты на 12 человек, с храпящими водителями автобусов. Уровень напряжения там был в несколько раз ниже, да и перед завтрашним днем, который обещал очередные тридцать тысяч шагов по французской столице, было бы неплохо выспаться. Но желание остаться частью мира Belleville не позволяло уйти в момент, когда разговор только начался. Я поджег сигарету, решив посидеть до тех пор, пока не докурю и переключил фокус на причину сложившейся ситуации — гитару. Зажав медиатор между струн, я протянул ее в сторону соседнего кресла.
— Ты выглядишь как парень, который классно играет, не покажешь?
Он кивнул и медленным движением почесал щеку, так же глядя в пол. Глубоко вздохнув, загадочный незнакомец все же посмотрел на меня. От пустого взгляда, который проходил сквозь глаза, голову, стены хостела и стремился в бесконечность, стало не по себе.
— Знаешь почему я дал тебе сыграть на этой гитаре? — продолжил он.
Я вопросительно смотрел. Разумеется, я не знал почему. Я ведь даже не знал, что это его гитара.
— Знаешь почему я дал тебе сыграть на этой гитаре? — кажется он любит повторять вопросы, — Я дал тебе сыграть на этой гитаре потому что ты — это я.
Все встало на свои места. Если составить топ худших пьяниц в мире, то пьяницы-философы будут прямиком за пьяницами-насильниками и пьяницами-политиками. Причем с небольшим отставанием от обоих. Имея обширный опыт взаимодействия именно с философами, а иногда даже становясь полноправным участником их группы, я отложил гитару, подвинул пепельницу и удобнее устроился в кресле в ожидании неизданного письма Сенеки.
— Ты — это я, и все люди вокруг тоже я. Вся эта забегаловка, весь этот город, весь этот прогнивший мир — это я. Мы все одно. Ты это понимаешь?
Я кивнул. Единственное что я понимал в тот момент, так это то, что его совершенно не заботит понимаю я что-то или нет.
— Мы все одно большое целое, которое просто пытается себя осознать, но не может. Вы все, — он обвел пальцем помещение, — смотрите на этот мир будучи собой. Но это не вы. Вы это и есть целое, которое просто должно в какой-то момент себя понять, но не в состоянии этого сделать.
Он снова повернулся ко мне. Никому не было дела до моего соседа. После определенного этапа пьяному человеку уже не нужна выпивка; ему нужны уши. И так получилось, что благодаря сраным братьям Галлахерам единственными ушами был я. Он продолжил.
— И вот я сижу среди вас. Смотрю, как вы слепыми глазами пытаетесь понять все, что происходит вокруг. Но не можете. Несетесь за каким-то смыслами, желаниями, убегаете от иллюзорных страхов. А смысл ведь один — понять кто ты. А ты — это все, что есть вокруг. Вот и все! Понимаешь... как тебя зовут?
Зачем он назвал фамилию? Хотя то, что он из Англии прояснило многие моменты.
— Понимаешь, Джей, ты — это я. Ты — вот тот парень, - он показал на итальянца, губы которого распухли от острого соуса, - ты — эта девушка. Ты даже эта гитара. Пока ты это не поймешь, ты будешь просто кидаться бесцельно по жизни. Но даже когда поймешь — ничего не изменится. В какой-то момент ты также придешь в этот хостел, или в любой другой хостел на планете, сядешь рядом со мной и будешь пить. Пить, чтобы никогда больше об этом не вспоминать.
С этими словами он взял гитару и начал наигрывать незамысловатую мелодию. Я докурил, но уходить почему-то не хотелось. От Дэвида исходила мощная энергетика и в тот момент я подумал, что превратился в жителя Бали, поскольку начал обращать внимание на такие вещи. В глубине души я знал, что это особенность пьяных философов. Если они попадут в точку, то гарантировано получат столь нужные уши. Однако на этом философский запал Дэвида пропал, вместе с большей частью словарного запаса. Следующие два часа, которые мы провели вместе, он с трудом мог составить предложение, в котором было бы больше пяти слов.
Я узнал, что он путешествовал уже пару лет, постоянно останавливаясь в местах подобных Belleville. Пил он чуть ли не каждый день, часто предпочитая обеду пинту светлого пива. На вопросы откуда на это деньги, бормотал что-то про накопления, но предпочитал перемещаться к следующей теме, так же как его пальцы бессвязно перемещались по грифу гитары. Дэвид называл себя музыкантом, который работает над новым альбомом. Старых альбомов при этом не было, но подобно любому творческому человеку, он не позволял прошлому лезть в грандиозные планы будущего. Он был одинок, но видел в этом лишь возможность больше времени посвящать музыке, путешествиям, тратить деньги на выпивку вместо женщин и не распыляться на «случайные связи, которые все равно приведут к страданиям».
Он неплохо говорил по-французски, прочитал Бергсона, Декарта, Вольтера, Дидро и Сартра. Себя он любил и ценил выше обычных постояльцев хостела, называя их жалкими червями, потерявшимися людьми и липовыми путешественниками. Я не знал, что чувствовать, ведь подходил под описание, поскольку спал с этими червями под одной крышей. Однако, Дэвид быстро расставил все по местам, сказав «но мы с тобой не такие».
Вообще он довольно неплохо пересказывал памятные впечатления своих путешествий. Несмотря на определенные трудности в повествовании, затяжные паузы и постоянные отрыжки, его было интересно слушать. После одной из таких отрыжек он спросил:
— Видел когда-нибудь как трупы жгут?
Я подкурил новую сигарету и покачал головой.
— Год назад я был… — руки попытались словить ритм играющей из колонок песни, но после очередного фиаско застыли на месте. Дэвид не мог выполнять два дела одновременно, это требовало слишком больших ресурсов. — Год назад я был в Индии. Город назывался.. Маракаси или Варанаси.. Хер его знает, придумай четыре слога и соедини — так этот город и назывался. Положили старого бомжа на костер и через пару секунд я чуть не обосрался. Старый хрыщ давай дергать руками и ногами, все стоят смотрят, а я думаю «ебать, так он живой». Оказалось не живой. Это мышцы в нем от огня печься начали и давай туда-сюда.
Он сделал большой глоток пива, снова поводил пальцами по грифу и задумчиво посмотрел вдаль. Я молчал, так как быстро понял, что никогда не знаешь закончил Дэвид историю или нет. Последним пяти нейронам, которые еще не были вымыты бесконечными попойками из его головы, требовалось время, чтобы сформулировать следующее предложение.
— Он еще немного покорежился, вроде угря на сковородке, потом успокоился. Я уже собирался уходить, как слышу треск. Всматриваюсь, а у него брюхо вздувается. Ну знаешь, как у всех мертвецов, метан, все дела. А потом как ебанет на всю округу. Жахнуло так, что оглушило всех метрах в пятидесяти. С того момента я не особо крематорий признаю.
Ближе к полуночи жители Belleville стали расходиться по комнатам. Американцы за барной стойкой наконец-то успокоились, позволив бармену присесть и отдохнуть. Мексиканские девушки ушли, оставив восемь глиняных голов Макрона в одиночестве на столе. За игральным столом, четыре британца, легкие которых напоминали фильтр пылесоса после уборки кошачьей шерсти, признавались друг другу в любви. В уютном уголке осталось трое — я, Дэвид и спящий итальянец. Драйвовые Oasis сменились на меланхоличное пианино Билла Эванса. Приглушенный свет и спокойная музыка создавали приятную атмосферу из которой не хотелось уходить.
Последние полчаса мы с Дэвидом сидели рядом и молчали. Он играл на гитаре, я слушал и курил, задумчиво глядя на происходящее, но на самом деле смотрел в себя. Именно в такие моменты осознаешь прелесть путешествий. Ни Лувр набитый туристами, ни Эйфелева Башня и даже ни утренний круассан с видом на Сену не способны передать это чувство. Все меркнет по сравнению с дешевым хостелом на окраине Парижа, компанией пьяного британца и удобным креслом. Ведь именно в этом кресле чувствуешь себя живым. Ощущаешь себя частью мира, а не наблюдателем. И понимаешь, что путешествия — это люди, а не места.
— Знаешь, Джей. — Дэвид прервал мои размышления, — Я думаю, что лучше иметь короткую жизнь, которая будет наполнена тем, что ты любишь, чем длинную жизнь проведенную в несчастье. — он посмотрел мне в глаза, в этот раз не пустым взглядом, и улыбнулся, — Будь здоров.
С этими словами он медленно встал и покачиваясь отправился к себе в номер. Мне хотелось остановить его, обменяться контактами или хотя бы поблагодарить за вечер, но я понял, что это не резонирует с тем, о чем мы говорили. Не резонирует с жизнью Дэвида и его потребностями. Я так и остался сидеть в кресле размышляя о том, насколько удивительной может быть жизнь обычного обитателя парижского хостела. Больше я его не видел, но как говорил один британец: «Может быть в какой-то момент ты также придешь в этот хостел, или в любой другой хостел на планете, сядешь рядом со мной и будешь пить». Может быть.
